А теперь надо мной смеются
те, кто меня моложе,
чьих отцов я и близко не пускал
даже к псам при моих стадах:

 „На что мне сила их рук?“
Оскудела их мощь.

 Нуждою и голодом изнурены,
высохшую землю они гложут
в гиблой пустыне, во тьме;

 горькие травы в зарослях рвут,
корни ракитника — их пища;

 изгнаны они из среды людей,
провожают их криком, как воров.

 В высохших руслах они живут,
в норах земляных, среди камней;

 в кустарнике ревут они, как скот,
ютятся всем скопом в бурьяне —

 безымянный, никчемный сброд,
изгнанный отовсюду!

 И для них-то я стал посмешищем,
у них вошел в поговорку!

 Презирают меня, сторонятся,
плюются, меня завидя.

 На беду мне тетива моя ослабла —
вот и сбросили они узду передо мной.

 Эта свора нападает справа,
они меня с ног сбивают,
прокладывают путь свой мне на погибель,

 все дороги мне перекрыли,
беду они мне готовят —
и никто их не остановит!

 Врываются сквозь пролом широкий,
как ураган налетают.

 Обрушился на меня ужас —
и почет развеяло, как ветром,
благоденствие, как облако, уплыло;

 дыхание в груди моей иссякло,
дни несчастий меня настигли;

 по ночам изнывают кости,
боль меня гложет неусыпно.

 Рвут с меня изо всех сил одежду,
хватают за ворот рубахи;

 бросили меня в грязь,
стал я как прах и пепел.

 Зову Тебя, но Ты не отвечаешь,
стою перед Тобою — а Ты и не взглянешь;

 стал Ты ко мне жесток,
Твоя мощная рука мне враждебна;

 подхватил Ты меня, ветрам отдал,
завертел меня в смерче —

 знаю, что Ты ведешь меня к смерти,
в тот дом, что назначен всем живущим!

 Разве поднимают на несчастного руку,
когда гибнет он, о помощи взывая?!

 Я ли несчастному не сострадал,
я ль о бедняках не печалился?

 Чаял я добра, а явилось зло,
ждал я света, а дождался тьмы:

 не утихает огонь в моем чреве,
дни несчастий идут мне навстречу,

 брожу я в бессолнечном мраке,
среди собрания о помощи взываю;

 я теперь брат шакалам,
страусам теперь я друг.

 Чернеет и слезает с меня кожа,
жар иссушает кости,

 и рыдает теперь моя арфа,
и свирель, словно плакальщица, стонет.